Виртуальные революции: использование виртуальных объектов при смене власти
В статье известного украинского специалиста Г.Г. Почепцова исследуется модель свержения действующей власти путем виртуальной дестабилизации социальных систем. Рассматриваются параметры виртуальной революции при различных вариантах смены власти. Исследуются условия виртуального «взрыва», за которым следует «взрыв» социальный. Оригинал статьи опубликован в украинском журнале «Політичний менеджмент» («Политический менеджмент»).
Виртуальные объекты активно используются с целью стабилизации социальной системы. В частности, христианство, как и любая другая религия, компенсирует неадекватность социальной реальности различными виртуальными конструкциями (например, вознаграждением в потусторонней жизни). Теория менеджмента террора (terror management theory), которая возникла в наши дни, пытается определить механизмы, которые разрешают человеку сохранять осмысленное существование в очень сложном мире, поскольку человек, в отличие от животного, может смотреть в будущее.

Теория менеджмента террора (авторы Дж. Гринберг и др.) усматривает основной источник человеческой тревоги в страхе смерти. Этот страх может понижаться через подключение то ли к модели мира, присущий определенной культуре, то ли к высокой самооценке, которая блокирует мысли о смерти. Эксперименты свидетельствуют, что люди с высокой самооценкой менее болезненно реагируют на раздражители, связанные со смертью. Напоминание людям об их смертности может порождать в ответ потребность в самооценке и в подключении к культурной модели мира.

Культура как социальная конструкция содействует максимализации стабильности данного варианта мира, поскольку здесь начинают действовать следующие правила:

· культурные модели мира дают человеку смысл и стабильность в границах нестабильного и непредсказуемого мира;

· культура дает человеку ощущение ценности и самооценки, если данный человек придерживается правил, присущих определенному обществу;

· культурные модели предлагают символическое бессмертие (в детях, книгах, результатах работы и т.п.).

Ш. Соломон, один из авторов теории менеджмента террора, в интервью журналу «Psychology Today» объясняет реагирование на носителей других культурных образцов: «Теория менеджмента террора интересуется и тем, почему людям тяжело быть с теми, кто является другим. Раз культура выполняет функцию возражения смерти, в таком случае люди других культурных традиций подрывают нашу защиту против страха смерти. Мы отвергаем эту группу как порождения ада. Наиболее мягкой формой становится понижение угрозы, которую мы ощущаем со стороны альтернативной картины мира. Мы также можем попробовать убедить других отказаться от их идей и принять наши, как это делают миссионеры. Мы без сожаления можем убить культурно других, лишь бы доказать, что наш путь наилучший. Для радикального ислама, воплощаемого Усамой Бен Ладеном, Запад есть абсолютное зло и подлежит уничтожению. С другой стороны, президент Джордж Буш объявил данный конфликт крестовым походом, определяя, что наш Бог лучший чем их» [1].

Интересно, что это культурное столкновение напоминает столкновения между Советским Союзом и США во времена «холодной войны». Тогда одна сторона усматривала возможность своего развития только при условии уничтожения таких же возможностей для другой. Если Р. Рейган говорил об «империи зла», то с советской стороны мы слышали о «зверином оскале американских империалистов» (они же «поджигатели войны»). Разумеется, справедливость собственной позиции обе стороны не подвергали сомнению .

Мощные пропагандистские системы СССР и Китая демонстрировали процессы стабилизации посредством виртуализации, когда тиражировали виртуальные образцы правильного поведения и героики. В качестве «мягкой силы» к этому прибегает и западная система, предпринимая усилия по удержанию собственной модели мира. При этом, владея мощнейшими на сегодня «машинами» для создания картины мира с помощью массовой культуры, США имеют возможность распространять свою картину мира намного дальше собственных границ. Американская массовая культура реально вытесняет любую другую.

Не менее активно виртуальные объекты используются и для дестабилизации систем. Дестабилизация как процесс не стала еще объектом достаточного исследовательского внимания. Так, В. Серебрянников подчеркивает: «теорию социального взрыва довольно слабо разработана, в особенности относительно современного периода» [2]. Л. Никовская видит схему развертывания социального взрыва в таком виде [3]:

· нарастание трудностей, которое приводит к ситуации, когда становится невозможной одновременное противодействие напору проблем, которые требуют немедленного решения;

· выход из порядка существующего механизма согласования и принятия решений;

· потеря многими людьми и организациями возможности действовать соответственно своим целям и функциям.

Эти характеристики напоминают постепенное нарастание хаоса, который выливается в важные социальные изменения.

Интересно, что И. Пантин связывает социальный взрыв не столько с экономическими или социальными условиями, сколько с психологической детерминантой: «Социальний взрыв связан с характером переживаний массами изменений, новых ситуаций, трудностей, с характером реакции на них» [4]. Он подчеркивает, что год французской революции был самым благополучным в экономическом отношении. Хлебные трудности в России ощущались уже в 1916 году. Виртуальная составляющая, без сомнения, базируется на психологической детерминанте.

Виртуальные объекты, которые вводятся в случае дестабилизации, направляются на чувствительные точки социальной системы. Для власти, например, это будет подрыв доверия к ней, для военных — их умения вести войну, для милиции — бороться с преступностью и т.д.

При достаточной ресурсной поддержке введенных виртуальных объектов получаем несоответствие: виртуальное пространство начинает динамично изменяться, в то время как реальное двигается со старой скоростью. Это расхождение и есть главный источник «слома» системы, если ей не удается замедлить скорость изменений виртуального пространства. Но вместе с тем, как свидетельствует опыт бывшего СССР, это замедления, например, путем введения того ли другого варианта цензуры, будет лишь временными, поскольку нынешнее глобальное общество «простреливается» со всех сторон, независимо от уровня защиты ее виртуального пространства.

Виртуальные дестабилизаторы содержат в себе определенный набор обязательных характеристик. События времен гласности и перестройки продемонстрировали это очень убедительно. Тогдашняя модель виртуальной революции включала такие компоненты:

· жертва (при этом она может быть как индивидуальной, так и коллективной. Например, использования саперных лопаток в Тбилиси);

· массовость и зрелищность протеста (обычно народные волнения предусматривают «стирание» старых правил и возможность образования новых; протест должен быть зрелищным, наподобие палаток голодающих на Крещатике в Киеве, чтобы это могло снимать телевидение);

· обязательность молодежного (студенческого) участия, поскольку молодежь не только символизирует будущее, но и легка на подъем, не связана социальными условностями, обычно проживает компактно, в общежитиях — с ней проще работать агитаторам;

· включение международных информационных потоков для обратной циркуляции в страну и создание соответствующего международного давления;

· наличие зрителя, без которые все эти действия теряют смысл; у зрителя же начинает разрушаться имеющаяся модель мира, что, вероятно, и является главной целью подобных действий;

· определенная временная зависимость, поскольку привыкание к ситуации снимает ее «горящий» характер; с другой стороны, например, в Ираке, американские специалисты усматривали здесь опасность возникновения «идеологии сопротивления» [5].

В таком случае модель изменения власти принимает вид создания прецедента массовых волнений. Они могут быть довольно зрелищным мероприятием, которое отвечает современным стандартам телевидения. Власть, имитируя спокойствие, рано или поздно не выдерживает и срывается, пытаясь убрать участников волнений с улицы. В результате появляется жертва (жертвы). Это может быть не только чья-то случайная смерть, но и аресты, которые также носят символический характер, создавая необходимый ореол мученичества, которое резко усиливает символический характер событий и прямо влияет на виртуальное пространство.

Мы говорим о важности виртуальной составляющей во всех этих случаях, поскольку обе стороны — власть и протестующие — борются, в первую очередь, в виртуальном пространстве, пытаясь обеспечить себе победу именно там. Студенты в палатках не могут рассматриваться в физической реальности как бойцы. Они являются бойцами виртуальной реальности, создавая образы борцов против режима (преступного, коррупционного и т.п.). Точно так же и все пять вышеназванных параметров несут четко выраженный виртуальный характер. Они будто бы созданы под виртуальную «раскрутку», под удержание постоянного напряжения, под освещение в СМИ. Создается будто бы принципиально незавершенная виртуальная конструкция, завершением которой может быть только смена действующей власти. Последний пример реализации такого действа — Грузия, который даже назывался виртуально как революция роз. Протестная стихия легитимизировала увлечение власти новыми игроками. «Седой лис» Э. Шеварднадзе (кстати, такой же виртуальный из-за своей максимальной неоднозначности, как и вся ситуация переворота) не решился на сопротивление.

Типичной моделью виртуального «взрыва», за которым следует «взрыв» социальный, можно считать следующую цепь событий: Виртуальный «образ» изменения режима - Демонстрация - Разгон демонстрации - Жертва - Реальное изменение режима.
Интересно, что эта цепочка изначально виртуализируется таким образом, чтобы сразу отвергнуть подозрения относительно насильственного изменения власти. Вспомните названия: бархатная революция (Прага), революция роз (Тбилиси). Ничто плохое не может носить такого красивого названия. А вот революция веников в Армении 2004 года не удалась. Да и само название какое-то неловкое.

Виртуальный «взрыв», приводящий к реальному изменению власти, строится по модели, похожей на ту, согласно которой вводятся и закрепляются новые представления в тоталитарных сектах. Там происходят три процесса:

· «размораживание» старых представлений;

· внедрение новых представлений;

· «замораживание» новых представлений.

Теперь посмотрим, как действуют митинг или демонстрация протеста. Они направлены на создание контекста, максимально благоприятствующего виртуальному «слому». Перечислим некоторые принципиальные моменты такого рода введения ментальных конструкций, конфликтующих с доминирующими на данный момент:

· маргинальная или запрещенная ранее точка зрения приобретает публичность, которая переводит ее в другой статус;

· митинг или демонстрация направлены на анонимизацию каждого участника, что делает для него возможными те типы поведения, которых он не практиковал ранее;

· митинг или демонстрация создают ситуацию физического контакта, невозможного в обычной жизни;

· в случае применения силы против демонстрантов возникает еще более объединяющее «мы» против «них»;

· стрессовая ситуация, которая при этом возникает, «намертво» закрепляет информацию, которая вводится;

· в рамках митинга/демонстрации точка зрения, которая вводится, никогда не опровергается.

Все это создает благоприятные возможности для интенсивного манипулятивного влияния со стороны организаторов митинга/демонстрации.

Грузия-2003 и Армения-2004 имели очень похожие параметры в виде низкого жизненного уровня и маленькой численности населения, когда даже без СМИ любая информация может распространяться без ограничений. Кстати, в похожей модели свержения С. Милошевича протестующие вне забастовок, которые тогда охватили почти все, оставили кафе, так как они, вероятно, могли служить определенными коммуникативными ретрансляторами. Возможным ответом на разные результаты в Тбилиси и Ереване может быть наличие/отсутствие давления извне, а также потеря внутренней «энергетики» самым Э. Шеварднадзе — он очень давно находился у власти. Дополнительно к этому могла сыграть свою роль и большая/меньшая близость к России, поскольку с ней у Шеварднадзе в последнее время не всегда были добрые отношения.

В принципе и виртуальная война, и виртуальная революция требуют не одного, а целого набора сообщений, так как разные целевые группы должны получить то, что нужно именно им. Э. Месснер писал: «агитация во время войны должна быть двуликой: одна полуправда для своих, другая — для неприятеля. Но одного лукавства мало — нужна, так сказать, многоликость: для каждого уровня сознания, для каждой категории характеров, склонностей, интересов — особая логика, искренность или лукавство, рассуждения или сентиментальность» [6]. Это содержательное различие, но не меньшее разнообразие существует и в вариантах каналов коммуникации, которые должны донести избранное сообщение до целевой аудитории.

В этом плане интересная мысль министра обороны США Д. Рамсфелда, высказанная им на встрече с редакторами газет: следует готовить специалистов по разным регионам со знанием языка и культуры, их следует вознаграждать за это знание, а не наказывать, поскольку это определенное отклонение от нормальной армейской карьеры [7]. Здесь важно внимание относительно снятия сопротивления воинской среды для такого типа специалиста.

Все вышесказанное позволяет сформулировать правило виртуализации. Виртуальный объект может увеличивает свою силу, если он строится с учетом той модели влияния, которая наиболее эффективна для данной целевой аудитории, поскольку тогда он не изменяет имеющуюся картину мира аудитории, а, наоборот, опирается на нее. Степень сопротивления такому объекту будет намного меньшим.

Рассмотрим упомянутые параметры виртуальной революции на нескольких вариантах изменения власти: двух, которые удались (Чехословакия и Румыния), и одном неудачном (Китай). Построим наше изложение за единым принципом, считая жертву ключевым элементом, который задает главный элемент сюжетности, который в свою очередь легитимирует изменение власти. Необходимо также сказать, что изменение власти легитимируется предыдущей виртуальной частью, которая обвиняет власть. Жертва, скорее всего, лишает власть права на защиту, выступая затем в роли своеобразного блокиратора дальнейших действий со стороны власти.

Чехословакия

Жертвой стал студент М. Шмид, который погиб в результате применения силы полицией при разгоне демонстрации. Протесты происходили в Праге 17 ноября 1989 года. Однако ключевое событие оказалось постановочным спектаклем. Студент не только реально не погиб, но даже, как выяснилось, был сотрудником секретной полиции [8]. Последняя и организовала эти протесты, чтобы заставить коммунистическое руководство страны сойти с политической арены.

Жертва оказалась вмонтированной в студенческие протесты, лишая власть возможности выйти на новые варианты борьбы с демонстрациями. Жертва выступает в роли определенного блокиратора подобных действий в будущем. В символической (виртуальной) плоскости это закрепляет виртуальную конструкцию, которая вводится, например, для обозначения власти как «диктаторского режима», не способного демократизироваться.